Лекарство от долгой жизни. Серия «Невыдуманные истории на ночь» - Ольга Ракитина

— Да, действительно, — усмехнулся Антонин. — Всё очень просто. Только я бы ни за что не догадался под таким углом всё это… увидеть, — Это всего лишь наблюдательность. А для чего вы заинтересовались жизнью графа Толстого?

— Мне надо подготовить материал к уроку, посвященному памяти графу. Можно это сделать попозже, скажем, в конце августа, но я решил заняться этим сейчас. Время есть, почему бы не почитать, верно? А что в столице говорили о графе? Как он выглядел, вы его, вообще-то, видели?

— Представьте себе, я с ним даже шампанское пил.

— Вы шутите.

— Нисколько. Он покупал через наше «Общество» землю, довольно большая была сделка… две тысячи десятин, пятьсот душ временнобязанных крестьян в Михайловском уезде Рязанской губернии. А это традиция: если крупная сделка проходит, то после подписания документов выносят шампанское и приглашают всех лиц, причастных к оформлению документов. Да и потом доводилось встречаться с Дмитрием Андреевичем. Скажем так, по вопросам, представлявшим взаимный интерес.

— Какое он производил впечатление?

— Думающий, очень образованный человек. Изучал иностранные религиозные исповедания, историю их становления, распространение в России, написал даже большое исследование по этому вопросу, за что получил степень доктора философии. Ему ещё и тридцати лет тогда не было. Согласитесь, это не рядовое достижение. Тем более, для будущего министра внутренних дел. Велики заслуги графа Толстого как министра народного просвещения, хотя наша «образованщина» много на него ярлыков навешала: консерватор, дескать, палочную дисциплину в университетах насаждал. Однако именно при нём иногородние неимущие студенты стали получать бесплатное жильё в столицах. Всегда поддерживал ходатайства русских учёных о поездках за границу на казённый счёт для работы. Вместе с тем имел и некоторые странности: дачу обнёс высоким глухим забором, примерно так, как это делают в Ростове. В Питере же так загораживаться от соседей не принято. Опять же, запретил хоронить себя в Александро-Невской лавре — тоже весьма необычный для православного верующего поступок.

— М-м… очень интересно. Вот вас бы пригласить на урок к нам в сентябре!

— Ну, уж нет! — усмехнулся Шумилов. — Я по другой части.

— Хотите кваса, холодненького, из погреба, а? — спохватился Антонин. — У нас кухарка отменный квас делает.

— Спасибо, это было бы очень кстати.

Антонин скрылся за дверью и через минуту вернулся с кувшином. Шумилов с удовольствием выпил ядреного кваса, а потом, выразительно глядя в глаза Антонину, предложил прогуляться. Тому не потребовалось объяснять. Он накинул лёгкий льняной пиджак и вместе с Шумиловым вышел из дома. Алексей рассказал ему в подробностях о своём визите к гадалке и таинственном «Блокуле».

— Так, так, так. Очень интересно: часы Гунашихе, стало быть, подарила Александра Егоровна, а бабка решила «срезать» ещё деньжат и за двести рублей выдала мне дуру Сашку, — досадливо усмехнулся Антонин. — И про «Блокулу» тоже интересно, дайте-ка подумать. Есть человек, который может нам помочь. Это наш батюшка, отец Ферапонт. Он у нас в гимназии преподает закон Божий. А помимо того ещё краеведением занимается, очень этим вопросом интересуется. Кроме того, множество языков знает, как древних, так и нынешних. Я однажды видел, как он читал изданную на английском языке книгу британского египтолога Баджа; так батюшка переводил не только английский текст, но и иератические египетские письмена. Человек удивительной учёности, настоящий энциклопедист. Сходим к нему? Он здесь неподалёку живёт, буквально на соседней улице.

— Вперёд, — согласился Шумилов.

Антонин Максименко привёл его к небольшому православному храму, позади которого расположился крохотный, в четыре окна, домик настоятеля. Вокруг был разбит аккуратный палисадник с пышными кустами сирени и несколькими клумбами ярких ноготков. От улицы дом священника отделялся лёгким изящным штакетником, что было весьма нехарактерно для Ростова, жители которого предпочитали загораживаться от белого света и соседей высоченными глухими заборами.

Отец Ферапонт был занят в храме, и его следовало подождать. Усевшись на скамейку подле дома, Антонин завёл разговор с Алексеем Ивановичем о покойном министре внутренних дел графе Толстом.

Было видно, что Максименко до сих пор пребывает под впечатлением рассказа Шумилова. И ему очень хотелось поподробнее порасспросить о министре. Узнав же в ходе разговора, что Шумилов был знаком с большим числом других примечательных личностей — писателями Достоевским, Лесковым, начальником столичной Сыскной полиции Путилиным, путешественником Миклухо-Маклаем — буквально схватился за голову:

— Алексей Иванович, вам надо мемуары писать!

— Помилуй Бог, мне только тридцать пять лет, — отмахнулся Шумилов. — Можно, я проживу ещё столько же и только потом начну записывать сплетни?

— Как же вы познакомились с Фёдором Михайловичем Достоевским? Это мой любимый и самый почитаемый мною писатель!

— Он меня сам пригласил к себе. После одного скандального уголовного дела, к которому я имел некоторое касательство.

— А что за дело?

— Француженку-гувернантку обвинили в отравлении юноши, воспитательницей которого она была. На самом же деле юноша покончил с собою. Я в то время работал в подчинении помощника прокурора окружного суда. Этот человек вёл дело так, чтобы отправить гувернантку на каторгу. Я помог ей в защите, сообщил некоторые важные сведения её присяжному поверенному. Меня за это из прокуратуры выгнали. Но я не обижен, я даже этому благодарен. Теперь меня знают и уважают, не побоюсь этого заявления, многие достойные люди. Правда, многие недостойные не уважают, но я против этого совсем не возражаю. Это уже издержки ремесла, так сказать. Достоевский, узнав об этой истории, пригласил меня к себе.

— И что?

— Попили чаю.

— Да? И что?

— Обсудили балканский вопрос.

— Вы шутите, что ли? — изумился Антонин, — Я не всегда понимаю ваши интонации, у вас неизменно серьёзное лицо.

— Как я могу шутить, у меня нет чувства юмора, — отмахнулся Шумилов. — Могу морщить лоб, могу, скажем, бить в барабан, могу филином ухать… а шутить не могу. Мы говорили с Фёдором Михайловичем о наших братьях-славянах, как раз в конце семидесятых годов строивших свою государственность. Достоевский считал, что нам, России то есть, не следует ждать ни благодарности от них, ни политических дивидентов. Двести тысяч русских солдат погибли на полях последней Балканской войны, но… Благодарные потомки окажутся вовсе не благодарны.

— Да-да, я читал, у Достоевского есть такое рассуждение в «Дневнике писателя». А вы что ему на это сказали?

— А я ему напомнил золотые слова Александра Васильевича Суворова, сказанные после битвы на реке Рымник: «Избави, Господи, Россию от друзей, а с врагами мы справимся сами!»

Наконец, появился священник в полном облачении. Он вышел из храма и двинулся к своему домику, но, заметив сидевших на скамеечке визитёров, повернул к ним. Это был степенный, но на удивление моложавый мужчина лет сорока с окладистой красивой бородой и испытующим взглядом внимательных карих глаз. Рокочущий бас, обладателем которого оказался отец Ферапонт, придал его облику неожиданный колорит. Он любезно ответил на приветствие Антонина и глянул в лицо Шумилова.